Я и моя страна: Помнить нашу советскую родину
Один из знакомых, откликнувшийся на предыдущую колонку, где речь шла о человечности в российском обществе и государстве («Выбор между разложением и созиданием», «Ведомости» от 20.08.2010), написал мне, что знает, где источник гуманности. Источник этот совсем недалеко — там, где остались тимуровцы, походы, коллективизм, взаимопомощь, студенческая дружба, чувство родины, добродушные и щедрые соседи, сбор макулатуры и металлолома, блестящие физики и тонкие лирики.
Конечно, это я уже где-то слышал. И даже во многом согласен. Я, например, полностью поддерживаю идею добродушных соседей. Я бы хотел, чтобы соседи хотя бы не смотрели на меня как на нарушителя границы. И охранники, и просто люди на улицах. И чтобы это было не в коттеджном поселке за высоким забором, а в обычном доме или на обычной работе.
И почему вообще он помнит тимуровцев и добродушных соседей? А куда делись, соседи, писавшие кляузы на ближнего, чтобы получить его жилплощадь? И пионеры, изводившие любого, кто был на них не похож, например сына «кулака» или дочь священника? И — ничего не могу с собой поделать — что нам делать с теми, кто перебил всех этих «кулаков» и священников? Как быть с физиками и лириками, не вернувшимися из тюрем? И со стоеросовыми «выдвиженцами», занявшими их место?
Странно, что из того времени помнится человечность. Это, конечно, свойство памяти — прихотливая избирательность. А также то простое обстоятельство, что среди нас больше тех, кто помнит 80-е, чем тех, кто помнит 50-е и 30-е. Впрочем, в любом возрасте призма памяти играет с нами шутку, заставляя с нежностью вспоминать то, что «при жизни» никакой нежности не вызывало. Издалека большим и великим представляется то, что при ближайшем рассмотрении было обманом. А добродушия в хорошем советском кино было, пожалуй, больше, чем в жизни.
Наш мозг никогда не хранит картину прошлого как полноценный «файл», со всеми деталями. Об этом можно почитать, например, у гарвардского психолога Дэниела Шектера (Daniel Schacter), специалиста по человеческой памяти (The Seven Sins of Memory). Воспоминание — это процесс восстановления прошлого, который мы ведем во многом бессознательно. Ухватившись за какую-то деталь, мы достраиваем картинку, часто меняя и дополняя ее тем, что нам хочется видеть. Сейчас мы знаем и понимаем то, что, возможно, не знали в советское время, и, в зависимости от убеждений, строим наше представление о прошлом.
Это свойство индивидуальной памяти — естественное и понятное. Но картину прошлого целой страны несут в себе миллионы людей. Может ли память быть общей ¬- вот важный вопрос. Или так: может ли эта память когда-нибудь стать общей, не такой конфликтной, как сейчас?
Можно ли, например, с гордостью вспоминать о достижениях советских инженеров, не втаскивая в картинку усатого «менеджера»? Или помнить и спасение челюскинцев, и происходившее почти одновременно «неспасение» миллионов безымянных голодающих крестьян? Героями были не только летчики, спасавшие людей в Арктике, но и те, кто в то же самое время бежал из лагеря. И те, кто прятал их у себя дома, рискуя свободой. Настоящие герои те, кто отсидел свой срок и вернулся к нормальной жизни, но — несмотря на полную реабилитацию — никогда не был признан героем.
Российскому обществу остро необходимо восстановление (или даже создание заново) памяти об общем советском прошлом. Готового ответа на вопрос, как это делать, нет. Но и ничего невозможного в этой задаче тоже нет. На сегодняшний день, даже несмотря на то, что часть архивов до сих пор не рассекречены, историкам-профессионалам картина советского прошлого в целом известна. На большинство спорных вопросов — даже на вопрос об эффективности «эффективного менеджера» — есть вполне точные и доказательные ответы. Но на полках книжных магазинов обычному покупателю трудно отличить качественные исследования от книжного шлака.
Помочь гражданам отличать настоящее от подделок могут СМИ, приглашая настоящих историков и выводя на чистую воду самозванцев. Такую работу до недавнего времени вела прекращенная, к сожалению, передача «Именем Сталина» на радио «Эхо Москвы». Работа эта, конечно, не окончена. Продолжать ее нужно не для лучшего знания о прошлом как таковом, а для того, чтобы лучше было жить в настоящем.
Если бы выжившие узники лагерей были героями, а не забытыми стариками, то не было бы равнодушия к сегодняшним узникам. Не было бы такой терпимости к использованию тюрем для решения деловых проблем. И терпимости к насилию было бы меньше. И отношение к вечно живым советским институтам — милиции и спецслужбам — было бы более трезвое, без дрожи в коленях. Если бы подозрительность к незнакомцам осознавалась как пережиток общества, запуганного сталинскими историями о врагах, то больше было бы добродушных соседей.
То, что кажется сейчас гуманностью того времени, означает, видимо, что быть человеком вопреки советской системе было в принципе возможно. Мы ведь дополняем картину прошлого нашим сегодняшним настроением и осознанием себя. А значит, сейчас время все-таки более человечное. Хотя и есть еще куда расти.
